Мокрый ветер тучи нагнал,
Скомкал, выжал дождь…
Господин Обводный канал,
Не меня ли ждешь?

Что ж не соберешься никак
Ты за столько лет
Вычистить свой старенький фрак,
Пыль стряхнуть с манжет?

Песни пел чужим берегам.
Много видел рек.
Но в душе всегда сберегал
Талый черный снег.

Где бы ни был — я вспоминал,
Сердце теребя,
Господин Обводный канал, —
Веришь ли? — тебя…

Так давай пройдемся вдвоем!
Прочие — не в счет.
Видно, в старом русле твоем
Кровь моя течет.

Где бы ни встречать мне года,
Где б ни быть жильцом —
Окольцован я навсегда
Рук твоих кольцом.

Снова собираться мне в путь…
Вот такая жизнь!
Ты уж тут смотри, как-нибудь
Без меня держись!

Эй, приятель! Без дураков!
Не к лицу нам грусть…
На, возьми-ка горсть медяков!
Я еще вернусь!

Вот и осень опять. Мы соскучились. Думали: «Где ж ты?»
Но теперь все в порядке. И в дом свой под вечер входя,
Я стряхну на пороге с промокшей до нитки одежды
Пыль стеклянную серого и проливного дождя.

Ты согреешь меня вопреки этой злой непогоде.
Только ласкам твоим в этот вечер я что-то не рад…
— Ну скажи, дорогой… Объясни, что с тобой происходит?
— Ничего… Это дождь… Просто дождь в Петербурге с утра…

Что тебе объяснить? Ведь у осени нету причины…
И без всякой причины у глаз проступает слеза.
Сын мой папой зовет не меня, а другого мужчину…
Разве можно словами об этом тебе рассказать?

Знаю — в прошлое дверь не открыть никакими ключами.
Только прошлая боль — что ни осень — то так же остра…
— Ну, скажи же ты мне… Расскажи, что тебя так печалит?
— Ничего… Это дождь… Просто дождь в Петербурге с утра…

Я к местам этим пасмурным пасмурной жизнью прикован.
Буду вечно бродить над свинцовою этой рекой,
Где в соборе Владимирском, что возле моста Тучкова,
Сорок дней по отцу отмолились уж за упокой.

Дым табачный заполнит мою опустевшую душу.
Все уже потерял… Так что жизнь проживу без утрат.
— Что случилось, скажи? Что случилось с тобою, послушай?
— Ничего… Это дождь… Просто дождь в Петербурге с утра…

Я от песен отвык — и видавшая виды гитара
После стольких аккордов, дыша тишиною, молчит…
И я слышу ночами, как вдруг подступившая старость
Половицей в прихожей за дверью моею скрипит.

Я в остывший камин на поленья бросаю лучину.
И мне что-то не спится, хоть свечи гасить нам пора…
— Ну, скажи, наконец… Расскажи, что с тобою случилось?
— Ничего… Это дождь… Просто дождь в Петербурге с утра…

С чего начинается Родина?
С угрюмых и пепельных лиц.
И вот уже вроде бы пройдена
Надежнейшая из границ.

И все перепуталось вроде бы:
Своя и чужая земля.
Я вспомню — коль вспомню о Родине —
Снег мокрый и запах угля.

Прощанье с Петербургом — игра не из простых!
И коркой грязно-бурой в Неве ледок застыл.
И детская считалка звучит со всех сторон:
Не жаль! Не жаль! Не жалко, что кто-то вышел вон!

И где я спою свои песенки?
Где челку откину со лба?
Быть может, в каком-нибудь Хельсинки
Прописку получит судьба.

Так что же с безумною силою
Земля бороздит мои сны?
Не пустят далеко могилы две,
Где спят мой отец и мой сын…

Прощанье с Петербургом — игра не из простых.
Мосты разводят — будто сжигают все мосты!
Известен мне, считалка, беспечный твой резон:
Не жаль! Не жаль! Не жалко, что кто-то вышел вон!

С чего же она начинается,
Промерзлая эта земля?
Мешки барахлом начиняются.
Хоть тяжко, а все ж — не с нуля…

Стоит, покосившись жилищами,
Как руки, раскинув края,
Похмельная, грязная, нищая,
Убогая, злая… Моя…

Прощанье с Петербургом! Играйте, господа!
Учи другие буквы! Надолго! Навсегда!
Ах, детская считалка! Ах, мокнущий перрон!
Не жаль! Не жаль! Не жалко, что кто-то вышел вон…

Ни страны, ни погоста Не хочу выбирать. На Васильевский остров Я приду умирать. Иосиф Бродский

Отряхнувшись от пыли дорожной
И от чайных случайных устав,
Вдруг поверим, что все-таки можно
Возвращаться в родные места…

Постаревший твой прежний любовник,
Я замру у знакомых дверей.
Во дворе пламенеет шиповник
Алой стайкой смешных снегирей.

С головой спрячусь под одеяло
Сероватых сырых облаков.
Все, что нас — раз, два, три — разделяло, —
Далеко, далеко, далеко.

Горьких писем вязанки тугие
Без разбора огонь пролистал…
Мы — другие, другие, другие.
Мы вернемся в родные места!

И, облапанный сотней таможен,
Сотни верст — раз, два, три — отверстав,
Убеждаю себя в том, что можно
Возвращаться в родные места.

Неспроста неожиданно просто
Вдруг срывается строчка с пера:
«Раз, два, три — на Васильевский остров
Я приду — раз, два, три — умирать…»

И закружит в простуженной стужей
Моего возвращенья вальсок…
«Никому ты здесь больше не нужен, —
За спиной узнаю голосок. — 

Не до песенок с запахом вишен!
Эта жизнь и без них непроста».
Ветер треплет обрывки афиши.
С возвращеньем в родные места!

Мы наивными были, как дети, —
И бросали монетку в Неву…
Не крути ее номер. Ответят:
«Они с мужем здесь год не живут».

Притвори за собой тихо двери.
Зря монетку в Неву не бросай!
Даже ангел на шпиле не верит
Возвращенью в свои небеса…

В этом мире другом — вроде, всё и не плоше…
Может, нету друзей. Но ведь нет и врагов.
Только нечем дышать. Только Красная площадь
не выходит никак из своих берегов.

Качка в низком метро — шторм в размеренном штиле.
Что до рваных ветров — обойдешься и без!
Привыкай понимать то, что острые шпили
никогда не поранят московских небес.

И всю ночь напролет ты поешь о разлуке
и глядишь с Лужников в эту дымную даль.
Повторяешь: «Москва!» — и сливается в звуке
не особенно много для сердца. А жаль.

Не трудись отыскать у прохожих на лицах
вечных серых дождей проливную печать.
Разве ты позабыл — слез не любит столица
и не может терпеть без причины печаль!

Что ты здесь потерял этой осень ржавой?
Этот мир — он другой. Ты — не здешних кровей…
Лишь с вопросом: «Не видел ли кто Окуджаву?» —
бродит в пестрой толпе маленький Муравей…

Кристине Живульской

Вяжет неспешно паук в уголке паутинку.
Время считают часы — из минут сложат час.
Старая пани все крутит и крутит пластинку,
Шлягер вчерашний, заезженный — «Жие ще раз!»

Жизнь, как пластинка, свое продолжает верченье.
Как паутинка, морщинки сомкнулись у глаз.
— Пани, дзенькуе! Прекрасное к чаю печенье!
— Пробуйте, мальчик, еще… Что там! Жие ще раз!

Ах, куплетистка, и дался же Вам этот шлягер!
Много ли проку в звучанье его круговом?
Номер оставил на коже освенцимский лагерь.
Бледные цифры не спрятать Вам под рукавом…

Крутится шлягер… А Ваши глаза уже где-то…
Вздохом срывается с губ этот страшный рассказ:
В мерзлых бараках далекого польского гетто
Вы прошептали впервые: «Ах, жие ще раз…»

В тонких руках Ваш платок от волненья затискан…
Что же с того, что Ваш шлягер вчерашний отпет?
Польский мой плох, чтобы Вам объяснить, куплетистка:
Это еще не последний играет куплет.

Видите — вяжет паук в уголке паутинку.
Чай закипает. Еще есть печенье у нас…
Что же с того, что закончилась эта пластинка?..
Ставим с начала Ваш шлягер? И — «Жие ще раз!»

Крутится шлягер — и мы все простится не можем.
Все же когда-то придется сказать: «Мне пора…»
Пани вздыхает: «Была б лет на сорок моложе,
Ты бы отсюда, малыш, не ушел до утра…»

Я ухожу. Вы зажжете ночник в Вашей спальне.
И лишь под утро свет гаснет в окошке у Вас…
Пани, послушайте! Милая, добрая пани!
Все-таки жалко немного, что жие ще раз…

Здесь тишина. Воздух пахнет люцерною.
Маленький узел в сплетенье дорог.
Богом забытая глушь. Только церковка
Напоминает о том, что есть Бог.

Если турист и заедет ненадолго —
Вряд ли останется здесь на ночлег.
Вот тебе, бабушка, Старая Ладога!
Вот тебе, дедушка, Вещий Олег…

Дождь по воде разбегается кольцами.
Это не ливень, а так — благодать…
И — ни души… Лишь заезжие школьницы
Что-то в альбомах спешат рисовать.

Белою краской рисуют свет утренний.
Охрою — глинистый берег реки.
Черною краскою — лодочку утлую,
Что позабыли давно рыбаки.

Милые девочки, будьте внимательны
В этом краю стародавних земель.
Как никогда — замесите старательно
В каплях дождя вы свою акварель.

Будьте прилежны — и, может, исполнится
Тайный мой замысел этого дня:
Вы нарисуйте, пожалуйста, школьницы,
Краской любой на картинке меня.

Пусть непохоже, пусть маленькой точкою.
В мокром пейзаже — смешной силуэт.
Так повелось, что оставить нам хочется
В памяти чьей-то хоть маленький след.

Старая Ладога. Дождь. Колоколенка.
После меня — жизнь мою сберегут
Вместе с картинкой заезжие школьницы.
Точкой останусь я на берегу…

Это не мало! Спасибо вам, школьницы!
Точкой останусь я на берегу…

Дальний Восток, Еврейская АО, г. Биробиджан

Ах, куда вы, евреи, куда вы
собираетесь в поздней ночи?
От убогих квартир и державы
в жилконтору сдаете ключи.
Вам не сладок тайги этой запах —
Тот ли век, то ли ветер жесток…
Уезжают евреи на Запад,
покидая свой Дальний Восток.

Если всё против вас — то скорее
поднимайтесь с насиженных гнезд.
Видно, правда, что участь евреев —
это участь блуждающих звезд.
Пусть Бира сопки синие лижет,
намывая прибрежный песок, —
Всё равно вы махнете на Ближний
и оставите Дальний Восток.

Пусть непросто порой расставаться —
но билеты зажаты в руке,
чтобы вырваться из резервации,
чья граница всегда на замке.
Чтобы к счастью быть каплю поближе —
всё приходится к черту бросать…
Мне вычеркивать больно из книжек
опустевшие их адреса.

Скромный скарб в чемоданы ложится.
На прощание — пара минут…
Часто мачехи дом необжитый
лучше, чем материнский приют.
Даже солнце там ласковей греет…
Почему же порою в тоске
говорят на чужбине евреи
на российском родном языке?

В Тель-Авиве, в Нью-Йорке, в Париже
зазвучал ваш еврейский вальсок…
А Бира сопки синие лижет,
намывая прибрежный песок.
Смотрит вслед вам безмолвно держава.
А в державе сегодня — беда…
Ах, куда вы, евреи, куда вы?
Да и сам я сегодня — куда?..

И что же? И что же?
Диван и два кресла из кожи.
И ростом я вышел.
И двадцать едва разменял.
И тот, с сигаретой,
С глазами большого поэта,
Смотрящий с афиши,
Немного похож на меня.

И вроде, и вроде
Довольно с меня и двух родин…
Чем дальше — тем проще
Мне петь на втором языке.
Из снежного сора
К подножью седого собора
На кёльнскую площадь
Спускаться с небес налегке.

И только, и только
Литовочка, немка и полька
Осколочков горстку
Пытаются склеить всерьез.
Ах, как бы устроить
Жизнь так, чтоб хотя б эти трое
Не плакали горько…
В том смысле, чтоб жили без слез.

И кстати, и кстати,
Парадную белую скатерть
От пятен сложилось
В трех водах вчера отстирать!
Ах, как бы поверить
В года без единой потери,
Чтоб все были живы…
В том смысле, чтоб не умирать.

Хоть можно, хоть можно
Дойти до последней таможни
И, сбросив груз лишний,
Исчезнуть в далеких огнях…
Останутся все же
Диван и два кресла из кожи,
Поэт на афише,
Похожий чуть-чуть на меня…

Уже прошло сто сорок лет со дня его рожденья.
Не круглый юбилей, но всё ж — прошло сто сорок лет!
По случаю — огромный том вместил стихотворенья,
которые за жизнь свою оставил нам поэт.

И в интервью поэта внук, и внучка, и племянник
расскажут всем, каким он был — их знаменитый дед.
За праздничным столом страна его в тот день помянет.
И скажет, рюмки опустив: «Вот это был поэт!»

И школу, где учился он, доской мемориальной
украсят. И покрасят класс, где занимался он.
Сегодняшним ученикам не кажется реальной
вся жизнь его. Она для них — не более, чем сон.

Они зубрят, что жил поэт на берегу залива.
Любил собак. И девушку красивую любил.
И стать хотел всю жизнь свою отчаянно счастливым.
И в общем-то — чего скрывать? — поэт счастливым был.

Он редко улыбался, вдруг веселости стесняясь.
И вечной фразой «Не грусти!» обманывал он грусть.
А нынче даже президент, к народу обращаясь,
прочтет поэта пару строк почти что наизусть.

Уже прошло сто сорок лет со дня его рожденья.
Не двести, не сто пятьдесят… Но тоже ничего!..
Он знать не мог, что назовут вишневое варенье
и даже тихий городок по имени его.

На жизнь смотрел он сквозь очки в разболтанной оправе,
но всё же разглядеть не мог свой будущий удел…
Вот так приятно иногда поразмышлять о славе,
о доблестях, о подвигах и прочей ерунде…