Осенние ветра порвали небо в клочья.
Под небом город спит на каменной спине.
Но краковский трубач промозглой серой ночью
на башенке своей не гасит свет в окне.

Идет за годом год. Мы живы понемногу.
По стертой мостовой течет людской поток.
А краковский трубач трубит свою тревогу
на север и на юг, на запад и восток.

По лестнице крутой взбираемся всё выше.
Ещё совсем чуть-чуть. Ещё — и можно жить
у медленной реки под самой-самой крышей,
где только мы с тобой да черные стрижи.

Идет за годом год. И за зимою — лето.
За осенью — весна. Шепчу любовь свою
в четыре стороны раскинутого света —
на запад и восток, на север и на юг.

Тревоги и любви бесхитростна наука.
Её ты заучи и ей не прекословь.
Две вещи есть всего, что стоили бы звука, —
тревога и любовь, тревога и любовь.

Трубач трубит сигнал в окне закатном снова.
Мелодия его в огне закатном вновь.
Две вещи есть всего, что стоили бы слова, —
тревога и любовь, тревога и любовь.

Ты засыпаешь. Сложны с непривычки
Слов незнакомых запретные ласки.
Не прикурить. Осень. Мокрые спички.
Эхо еще не родившейся сказки.

В чашке остатки остывшего чая.
Осень. Дождю почему-то не спится.
Где ты, моя неподросшая чайка,
Милый птенец ослепительной птицы?..

Где ты, малыш? Где ты спряталась? Где ты?
В нитях дождя так легко заблудиться.
Солнечный зайчик остывшего лета,
Что тебе осенью этой приснится?

Ты позабудешь меня. Позабудешь
Старые песни снастей корабельных.
«Больше не буду!..» И больше не будешь
Верить озябшим словам колыбельных.

Пятна загара ты смоешь дождями.
Глупо беречь теплых дней отпечатки.
Осень. И льнут шерстяными сетями
Шарфики, шапки, пальто и перчатки.

Ты засыпаешь. Не слышишь, как ветер
Рвет корабельные старые снасти.
Все, что осталось живого на свете, —
Осень, дожди, эта сказка для Насти…

Гостиница «Раву». Овер.
Кровать. Комод. И револьвер.
И затхлая вода стоит в кувшине.
А на кровати спит Винсент.
И сахар капает в абсент.
И терпкий запах пелены полыни.

За мутной пеленою — даль.
Февраль. И Арль. Цветет миндаль.
И кажется, что можно жить, как снится.
Но над стерней сухих стеблей
летят с соломенных полей
под низким небом пепельные птицы.

Беги — не беги,
Но за хмарью душной мги
не сможешь жить беспечно.
Решетка окна.
И только лишь одна
печаль продлится вечно.

За пеленою — твой приют,
где страсти медленно гниют,
где выжигает сны твои отрава,
где ты — убогий и рябой
и где вымачивают боль
тщедушных душ в большом корыте ржавом.

За пеленою — сиротлив —
остался синий сад олив.
Трепещет сердце маленькой тряпицей.
Из рваных туч, из всех щелей
летят с соломенных полей
под низким небом пепельные птицы.

Кричи — не кричи…
Пусть в закрученной ночи
тропа полоски млечной
Еще нам видна.
Но только лишь одна
печаль продлится вечно.

И сахар капает в абсент.
И трубочкой дымит Винсент.
А через час здесь тихо, как в пустыне.
Сухое тело на столе.
И остается на Земле
лишь терпкий запах пелены полыни.

Июль. Гостиница «Раву».
И горизонт трещит по шву.
По кромке, по обрезу, по границе —
свинцового угля смуглей —
летят с соломенных полей
под низким небом пепельные птицы.

Живи — не живи,
клочья мокрые любви
прижми к груди увечной.
Да, бездна — без дна.
Ты знаешь, что одна
печаль продлится вечно.

Шаг за шагом. И вновь за шагом шаг
моя душа, едва дыша,
за тобою спешит.
Лабиринты, сады, круги, дворцы,
мосты, ларцы — они ловцы
нашей общей души.

По волнам, по пескам, по облакам
навстречу замкам и замкам…
И однажды в пути
всё, что было потеряно давно,
упав на дно, в черным-черно,
нам удастся найти.

Где сейчас ты, принцесса Ида?
Эти лесенки, пирамиды…
Я теряю тебя из вида
на забытых берегах.
Только тень — в самой темной нише.
Только тень — тень крыла на крыше.
И ноктюрн твой звучит всё тише.
Ах…

Вновь за кромкой оставленных плотин
среди долин мелькнет вдали
треугольник плаща.
Ты дорожкою звездной по воде
бежишь к звезде, в то место, где
нас умеют прощать.

И откуда в тебе сноровка
через пропасти прыгать ловко?
Что ж, удачи тебе, воровка,
на твоих ночных ветрах.
Что ж, удачи тебе, ворона.
Там, в гнезде, у пустого трона
Вновь вернется к тебе корона.
Ах…

Но когда-нибудь странствий выйдет срок —
найдем порог, где всех дорог
обрывается нить.
Там поймем, что исчез последний след.
И гаснет свет. И больше нет
тех, кто может простить…

Одинокою алой каплей
твой цветок на холодном камне.
И неведом еще пока мне
шепот на твоих губах.
И тревожась какой тревогой,
ты походкою босоногой
убежишь вдаль какой дорогой?
Ах…

Где сейчас ты, принцесса Ида?
Эти лесенки, пирамиды…
Я теряю тебя из вида
на забытых берегах.
Только тень — в самой темной нише.
Только тень — тень крыла на крыше.
И ноктюрн твой звучит всё тише.
Ах…

К январю от Рождества ничего не остается.
Ни серебряной пылинки, ни огарочка свечи…
Но картонный ангелок, как птенец, под сердцем бьется.
И по этой лишь причине сердце всё еще стучит.

К январю от Рождества — волшебства ни на монетку,
Озорства и шутовства нет ни на строчку, ни на грош.
Но картонный ангелок, как птенец, присел на ветку.
И по этой лишь причине в жилке возле сердца дрожь.

То ли дело в декабре — пахнет счастьем и корицей.
Старых детских книг страницы не таят от нас чудес.
И случайную слезу утирая рукавицей,
Можно в улочке случайной слушать скрипочки небес.

В январе колючий снег оцарапал больно небо.
И зализывает небо раны муторным дождем.
В январе печенье печь да любовь искать — нелепо.
Но ее с тобой однажды обязательно найдем.

К январю от Рождества — ни гирлянд, ни суматохи.
Золотой бумаги ворох надо б выбросить давно.
Но картонный ангелок, как птенец, летит на крохи
Нашей крохотной печали в наше темное окно.

Чтобы снова через год скрипочки небес послушать —
Будем кашу кашеварить нашим детям день за днем,
Будем жить да поживать, да спасать тихонько душу…
И ее с тобой однажды обязательно спасем.

Ночью на четверг
по ступенькам — вверх.
Там — темным-темно.
Приподняв обрезки
старой занавески,
смотришь ты в окно.

Ночью на четверг
дылда Вестеркерк
до луны достал.
Словно от щекотки,
от случайной лодки
задрожал канал.

Рождество придёт.
Кто ж его не ждёт?
Ангелы — добры.
От печенья крошки,
из монетки брошка —
все твои дары.

Ночью на четверг
сон коснулся век.
Тихо дремлешь ты.
Спи, любви полушка,
спи, весны веснушка,
родинка мечты…

Дальше — холод, мрак,
крики, лай собак.
Лица — как в муке.
Груды тел в овраге.
Стылые бараки.
Номер на руке.

В этом жутком сне
пеплом тает снег,
смерти смерч метет…
Просыпайся, крошка.
Это понарошку.
Это всё пройдет.

Ночью на четверг
мир на миг померк.
Но следы от слез
ты утри ладошкой.
Это понарошку.
Это не всерьез.

Если в ледяных степях устал и ищешь кров —
ямы для ночлега рой в проплешинах костров.
Там земля чуть мягче. Сберегай сухим табак.
Чисти зубы дерном. Никогда не ешь собак.

Сторонись селений. Избегай больших дорог.
Каждая дорога — это храм или острог.
Гной из грязных ран — терпи, но выжигай дотла.
Собирай душицу. Выскребай мед из дупла.

Рви немедля письма, фотографий не храни —
будто у тебя нет дома, отчества, родни.
Коль в пустом сарае затаишься от дождя —
не смотри в тот угол, где висит портрет вождя.

Вслух не говори. Держись подальше от старух.
Помни — у глухих всегда особо острый слух.
Разучись немедля и мольбам, и ворожбам.
Блядское отродье здесь читает по губам.

Если будешь пойман — бейся в стены лбом, мычи,
обмочись, жри землю, смейся. Главное — молчи.
Спроса нет с убогих. К ним закон не слишком лют.
Выбьют, суки, зубы. Но — глядишь — и не убьют.

От лихого века, от позора, от резни —
Схоронись. И сердце — если сможешь — сохрани.
Кто-нибудь, услышь мя! И надежду даждь нам днесь.
Мы покамест здесь. Ты слышишь? Мы покамест здесь.

Здесь все лица безлики.
Души здесь в рваных шрамах.
Всё разодрано в клочья —
словно жмых и мякина…
Здесь живут мои книги.
Здесь живет моя мама.
Нету мест одиноче —
но их нам не покинуть.

Мы несем, как вериги,
это небо упрямо.
И от ночи бессрочной
нам себя не избавить…
Здесь живут мои книги.
Здесь живет моя мама.
Нету мест одиноче —
но их нам не оставить
никогда.

Всё как обычно — из года в год.
За летом — осень.
И тот нам климат — уже не тот.
И тот — не очень.
Хоть четверть века прошла всего,
Но так случилось.
Всё изменилось. И ничего
не изменилось.

Перроном старым и по мосту
через запруду
бреду привычно свою версту
я сквозь простуду.
Через позёмок и гололед
бреду я слепо.
Над папой — небо и самолет.
Под папой — небо.

За четверть века я прочитал
три сотни книжек.
На четверть века теперь я стал
к тебе поближе.
И всё труднее жить в тесноте —
но жить в надежде.
Всё по-другому. Но, между тем,
всё — как и прежде.

Машу дурацким своим флажком,
чтоб ты гордился,
чтоб добрым людям своим стишком
и я сгодился.
Так и несется жизнь напролет,
и был — как не был.
Над папой — небо и самолет.
Под папой — небо.

Я четверть века носить сумел
пальто на вырост.
Ты за все годы не постарел,
а я — не вырос.
Пусть нам на чёлки ложится тень
седою пудрой —
ко мне приходишь ты каждый день.
Всегда под утро…

Хоть четверть века прошла всего,
Но так случилось.
Всё изменилось. И ничего
не изменилось.
У горькой платы, что жизнь берет,
цена — монета.
Над папой — небо и самолет.
Под папой — небо.

Боже, — шепчу я, — Боже,
в дальних своих чертогах —
раз ты так много можешь —
сделай хотя б немного.
Нам уже то наградой,
что новый день прожили.
Нам бы не снегопада —
горсточку снежной пыли.
Нам бы крупицу снега,
нам бы хоть штрих метели —
велено для ночлега
белым стелить постели.
Чтобы в гнилой лачуге,
тусклый очаг кадящей,
голос услышать вьюги —
слабый, но настоящий.
Этой стерни солома,
этих погостов глина,
окна пустого дома
в брызгах больной рябины,
на берегу бесснежном
брошенной лодки днище,
эти речные стрежни,
эта зола в кострищах,
этих дорог распутье,
этих лесов заплаты,
вербы тугие прутья
возле полей несжатых,
этих лощин изломы,
этих болот трясины,
этой стерни солома,
этих погостов глина,
брошенной лодки днище,
вдавленный след тележный,
продранный кров жилища,
эти речные стрежни,
бурой листвы лоскутья,
рытвин бездонных хляби,
вербы тугие прутья,
озеро в рваной ряби,
эта менжа осины,
этот сухой орешник,
этих болот трясины,
пажить, сырой валежник,
блеклые тени сада,
эта зола в кострищах,
мутной звезды лампада,
в небе седом и нищем,
степи и буреломы,
пажить, сырой валежник,
этой стерни солома,
эти речные стрежни,
мутной звезды лампада,
ямы, что мертвым рыли, —
ждут пусть не снегопада —
горсточку снежной пыли.
Боже, — шепчу я, — Боже…
Весточку дай оттуда.
Чуда просить негоже —
Нам и не нужно чуда.
Просто под снегопадом —
словно под тихим светом —
знать, что ты где-то рядом,
знать, что ты рядом где-то…

Кёльн спит, укутав свой собор
дымкой, словно тканью штор.
Спит Лион у плоских гор
на мягких львиных лапах.
Спит Барселона, якоря
уронив в свои моря.
Цфат уснул, но втихаря
не снял он черной шляпы.

Спит океан в зарницах гроз.
Мой дружок, мой альбатрос,
змей воздушный — Бискарросс —
спит на ветрах шершавых.
Арль синей звездной ночью спит,
Даже спит Café de Nuit.
Под свинцом небесных плит
спят Краков и Варшава.

Телом прижавшийся к судам,
спит усталый Амстердам.
В шубе розовой мадам
спит в шуме балагана.
Спят Копенгаген и Мальмё,
разбросав мосты вразмет.
В сотах — словно горный мёд —
спит сладким сном Лозанна.

Спит Вена. В Вене Моцарт спит.
Пусть бокал давно допит —
он на скрипочке скрипит
осенней мокрой ночью.
Как под карнизом черный стриж —
сном коротким спит Париж.
Дождь его коснулся крыш —
но даже дождь спать хочет.

Спят города. И в города
смотрит белая звезда.
Там на донышке гнезда
живет моя синица.
Мой колоколец, мой птенец,
мой несносный сорванец,
засыпает наконец
и пусть ей ночью снится —

Как Кёльн спит, укутав свой собор
дымкой, словно тканью штор.
Спит Лион у плоских гор
на мягких львиных лапах…