Она просыпалась утром — и видела сразу море.
Большое такое море, где берегом — горизонт.
И в утренних бликах солнца сверкало большое море.
Сверкало аквамарином и ласковой бирюзой.

Над морем летали птицы — большие, почти как море.
И линии их полета над морем плелись узлом.
Она улыбалась птицам. А птицы играли с морем.
А птицы играли с морем, касаясь воды крылом.

Она засыпала ночью — и с ней засыпало море.
И с ней засыпали птицы, большие закрыв глаза.
Но даже во сне немного скучала она по морю,
и снились ей блики солнца, и море, и бирюза.

Ей снились в ладони мокрой морского песка крупицы.
Ей снились на гладких скалах соленых ветров следы.
И снова — большое море. И снова — морские птицы.
И птицы играли с морем, касаясь крылом воды.

И было так близко море, что только протянешь руку —
и можно рукой коснуться волны, бирюзы и птиц.
Вот так вот и жить у моря. Вот так вот и быть друг с другом —
песчаной крупицей мокрой среди остальных крупиц.

Она просыпалась утром — и видела сразу море.
Глядела она на море с улыбкою на лице.
И море ей улыбалось. И было картинкой море,
приклеенной на обоях в каком-то Череповце.

Я в промозглых пасмурных ноябрях —
словно всеми забытый, убогий нищий —
на сырых прокуренных простынях
всё уснуть пытаюсь в чужом жилище.

Вновь бессонниц мутных сдаю рубеж,
отступая в тусклую ночь без боя.
И саднящий в дождь на душе рубец,
как в бинты, укутываю тобою.

Ты сейчас в неведомой мне дали,
где я даже в мыслях ни разу не был.
На другом бескрайнем краю земли
дождь другой другое штрихует небо.

Будем жить, о прожитом не скорбя.
Утро ночи муторной мудренее…
Но та жизнь, которая без тебя,
каждый миг становится все длиннее.

Кто ответит, сколько дождей и лет,
мокрый след оставив, исчезнут прежде,
чем сотру я пятна твоих примет
с кожи, словно капли дождя с одежды?

Ничего не выйдет. Так и живи —
как на нитке кукольной трепыхаясь,
от давно покинувшей нас любви
в этой тесной комнате задыхаясь…

За ночным ветром северным я собрался в дорогу —
по лугам неисхоженным, по траве неизмятой.
Почему ты так пристально вслед мне смотришь с порога?
Я вернусь утром, девочка. Не рыдай без меня ты.
Привезу тебе перышко бирюзовой синицы,
звук волынки простуженной и цветок маргаритки.
Привезу тебе песенку, что так долго мне снится.
И конечно же — бусинку на цветной тонкой нитке.
На шелковой нитке бусинку привезу тебе я…

Южный ветер полуночный звал с собою в дорогу —
за моря тридесятые к островам тридевятым.
Почему ты так пристально вслед мне смотришь с порога?
Я вернусь утром, девочка. Не рыдай без меня ты.
Привезу тебе капельки отражений заката —
на волнах тепло-розовых этих капель в избытке.
И плодов неизведанных привезу я цукаты.
И конечно же — бусинку на цветной тонкой нитке.
На шелковой нитке бусинку привезу тебе я…

Ветер западный спрашивал: «Ну когда же в дорогу —
большаками дощатыми, мостовою брусчатой?»
Почему ты так пристально вслед мне смотришь с порога?
Я вернусь утром, девочка. Не рыдай без меня ты.
Привезу из пекарен я запах свежего хлеба,
Привезу из читален я сказок старые свитки,
Привезу тебе краешек от бескрайнего неба.
И конечно же — бусинку на цветной тонкой нитке.
На шелковой нитке бусинку привезу тебе я…

Русло ветра восточного указало дорогу.
Этот ветер — как тонкий шелк. Он — как горная мята.
Почему ты так пристально вслед мне смотришь с порога?
Я вернусь утром, девочка. Не рыдай без меня ты.
Привезу тебе снежных слез я в хрустальном флаконе.
И на пестрых базарах я раздобуду накидки.
Привезу тебе ящерку на открытой ладони.
И конечно же — бусинку на цветной тонкой нитке.
На шелковой нитке бусинку привезу тебе я…

Ветры западный, северный! Ветры с юга, с востока!
С вами звезды раскачивать я в дорогу собрался…
Ты прошепчешь вдруг: «Путник мой, без тебя одиноко.
Я хочу, чтоб со мною ты этой ночью остался…
Будем жить мы под крыльями всех ветров неразлучно,
словно толики малые в чудном сплавились слитке…»
И губами солеными повторяешь беззвучно:
«Без тебя — что мне бусинки на цветных тонких нитках?..»

Я равнины прошел и горы,
я равнины прошел и горы,
я равнины прошел и горы,
я полжизни провел в пути,
чтоб однажды найти тот город,
чтоб однажды найти тот город,
чтоб однажды найти тот город,
что никак я не мог найти.

Я искал его днем и ночью,
я искал его днем и ночью,
я искал его днем и ночью
среди солнцем нагретых скал.
я найду его — это точно,
я найду его — это точно,
я найду его — это точно,
ведь не зря я его искал.

я полжизни с дорогой спорю,
я полжизни с дорогой спорю,
я полжизни с дорогой спорю
по единственной из причин —
там все улицы спешат к морю,
там все улицы спешат к морю,
там все улицы спешат к морю,
словно маленькие ручьи.

Чтобы город смог отыскать я,
чтобы город смог отыскать я,
чтобы город смог отыскать я —
города и года менял.
Там ты ждешь меня в синем платье,
там ты ждешь меня в синем платье,
там ты ждешь меня в синем платье —
и не знаешь, что ждешь меня.

Будем жить мы, не зная горя,
будем жить мы, не зная горя,
будем жить мы, не зная горя,
по единственной из причин:
там все улицы спешат к морю,
там все улицы спешат к морю,
там все улицы спешат к морю,
словно маленькие ручьи.

Боже, не трогай маму! Это нечестно, слышишь?
Рано ей отправляться в твой нанебесный край.
Ангелы, словно птицы, кружат над нашей крышей.
Только прошу я — слышишь? — маму не забирай!

Много ли она съела манной небесной каши?
Щедро ли отломила сдобных твоих хлебов?
Ангелы, словно птицы, кружат над крышей нашей,
склевывая, как крошки, мамы моей любовь.

Сколько же можно, Боже, звать мою маму в гости?
Бьется о наши окна сбивчивый птичий грай —
Будто бы на рябинах кровью созрели грозди.
Солнце горит рубином… Маму не забирай!

Что она будет делать там, далеко-далёко?
Боже, твоей считалки сбился жестокий счет.
Стихнет пусть на минуту ангельский хищный клекот.
Боже, не трогай маму! Пусть она отдохнет.

Мама тебя боится. Щурится из-под челки.
Нам еще с ней так много нужно всего успеть.
В парке сходить хотели к маленькому бельчонку,
тронув ладонью море, в теплый закат смотреть…

Боже, не трогай маму! Дай ей пожить немножко!
Это совсем нечестно — маму мою отнять.
Я обещал купить ей новые босоножки.
Разве так трудно, Боже, это тебе понять?

Что же ты так упрямо маму зовешь в дорогу?
Чем тебе она может в божьих делах помочь?
Дай ей дождаться внука. Маму мою не трогай.
Жадная птичья стая пусть улетает в ночь.

Может, не знаю слов я некой молитвы важной —
только лишь мамы точку ластиком не стирай.
Пусть еще нам немного будет не очень страшно.
Папа и так с тобою… Маму не забирай!

Если звезды в небе вдруг все погасли,
два комочка снега — пусть будут ясли.
Прутики-деревья в снегу увязли.
И от ветки тенью дрожит неясный
путь.
Лист в прожилках тонких упавший этот —
если прикоснуться —он полон света.
И в объятьях хрупких тем дивным пледом
чья-то будет ночью душа согрета —
пусть.

Собери ладони над тем ночлегом —
Уголек положишь в ложбинку снега.
И блеснет фольгою крупица неба
вдруг.
И с ушка булавки, с искры, крупицы
на покрытой снегом земной тряпице
кружевного света вдруг отразится
круг.

Пальцы отогреешь дыханья паром.
Камешек вот этот станет Каспаром.
Эти — Мельхиором и Бальтазаром.
Пусть везут младенцу в скорлупке старой
дар.
Пусть их путь неблизкий метелью латан —
Золото и смирну везут и ладан.
Ими сон младенца уже разгадан.
Той судьбы прольется с небес закатом
жар.

Два комочка снега, листок и прутик.
Тенью — путь неясный. Но каждый — путник.
Уголек в ладони — он твой заступник
в ночь.
И звезда горела восьмью лучами,
И волхвы спешили, звеня ключами,
И Мария пела, что все печали —
прочь…

От вокзала — направо по улочке узкой.
Мимо лавки кондитерской, пальм в старых кадках,
чуть левее по Рю де ля Гар куцым спуском —
в тень маркиз. Дверь со шторами в бархатных складках.

Дальше — к лифту. Портье незаметно кивает:
«Рады, мистер Набоков, что Вы на Ривьере…»
Он стремительно комнату пересекает.
И порывисто — настежь балконные двери.

И в проем заплывает тягучее лето.
Проступает едва контур солнечных линий.
Из возможных цветов здесь осталось два цвета —
Только белый и синий…

Из возможных цветов — лишь над лодкою парус.
Из возможных одежд — только белые с синим.
Не ищи исключений — их здесь не осталось.
Пряный запах смолы синих солнечных пиний.

Только белый и синий над водною гладью,
словно кукольник старый в вертепе чудесном
белый пух облаков безупречно приладил
к раздобытой сапфировой ткани небесной.

Только белый и синий. Два цвета украдкой
вам напомнят забытый какой-то княгиней
бледно-синий цветок в белой книге закладкой.
Только белый и синий…

Из всей прожитой жизни, всего многоцветья,
из всего, что дрожало, звенело, пылало,
что сжигало огнем, что секло жаркой плетью,
было охристым, рыжим, и черным, и алым,

из лолит всех несбывшихся, всех одиночеств,
из бессонниц, в которых, как каторжник беглый,
он метался по кругу, из страшных пророчеств
жизнь два цвета оставила — синий и белый.

Только белый листок с ненаписанной строчкой.
Только грозди безумные синих глициний.
Только белого ветра в горах многоточье.
Только белый и синий…

Только белый и синий… Проснувшись с рассветом,
он из дома уйдет утром в солнечных пятнах,
чтоб искать мотылька нежно-синего цвета.
Для чего? Это даже ему непонятно.

Что там ждет его в белых далеких дорогах —
гениального сноба, поэта, скитальца?
Жизнь бесследно прошла. И осталось немного —
голубая пыльца на сухих белых пальцах…

Бьешь по воздуху крыльями, дышишь, бежишь по воде,
Тянешь шею вперед, закрываешь глаза от испуга,
Поднимаешься в небо, за мокрое облако, где
Ты отыщешь свой ветер, несущийся в сторону юга.
Под тобою — болота, чуть дальше — гнилые поля,
Кожа бурая леса, царапины рек, впадин пятна.
Становясь ближе к небу, поймешь ты, что эта земля
восхитительна, неповторима и невероятна.

Просыпаешься. И месишь кашу из снежной крупы.
Из метро, будто из-под воды, тебя тянет наружу.
Воздух жадно глотаешь. В потоке бесцветной толпы
ты плывешь под неоновым светом сквозь зимнюю стужу.
Куришь. Смотришь привычно в окно на унылый пейзаж.
Время, словно листы скучной книги, не глядя, листаешь.
Лифт тебя возвращает обратно на первый этаж.
Снова куришь. Садишься в метро. И на миг засыпаешь.

Ты летишь над простором цветущих медовых лугов,
над пчелиным, сурепковым, приторным, клеверным раем,
над сухим пыльным морем степным — морем без берегов,
над песчаным карьером с неровным изъеденным краем.
Южный ветер несет тебя дальше — к фруктовым садам
на пологих горах, над туманом, разорванным в клочья.
Ты внизу видишь небо. Но это не небо — вода
с отражением неба бездонного южною ночью.

Просыпаешься. Холодно. Не открываешь глаза.
Открываешь глаза — и от резкого света их щуришь.
Словно пленку кино прокрутили случайно назад —
возвращается к дому, идешь через двор, жадно куришь.
Скоро с календарей день ушедший придется сорвать.
Молча смотришь в окно. Краски снегом, как ластиком, стерты.
Что-то ешь. Ждешь чего-то. Одетым ложишься в кровать.
Смотришь титры ненужного фильма. И спишь, словно мертвый.

И опять бьешь по воздуху крыльями… Так и живешь —
снов коротких своих на ладонь собирая минуты.
Как по брошенным крошкам — по крошеву звезд узнаешь
ты судьбы неизвестной, судьбы неизбежной маршруты.
На каких наши жизни измерены будут часах?
Нам — летать на ветрах. Нам — ворочаться в мятой постели.
Настоящие мы — на земле или на небесах?
Как ответ отыскать — кто такие мы на самом деле?

Пока мы пели — началась зима.
Почти что неожиданно. Внезапно.
Удушливый, похмельный, кислый запах
обосновался в стынущих домах.

Пока мы пели — снежная крупа
покрыла двор сырою, пресной кашей.
И если смотришь сверху — будто сажей
под фонарем прочерчена тропа.

И ныне пресно мы кругом глядим
на присный вид подвыгоревших пятен.
И, как и прежде, сладок и приятен
Отечества нам тлеющего дым.

Повсюду пепел требищ и шутих.
Палить людей и порох мы умельцы.
По серой коже вечных погорельцев
мы узнаем сородичей своих.

Пока мы пели — началась зима.
Посконное, родное время бойни.
И разве тот убивец и разбойник,
кто просто набивает закрома?

Пока запасцы сытные кроим,
пока коптим, шинкуем, жарим, месим —
Безмолвному народу не до песен.
Доволен он довольствием своим.

Пока мы, молодые наглецы,
прекрасным хором пели, пели, пели,
пришла зима — и вот седые перья
нахохлили вчерашние птенцы.

Пока мы пели — началась зима,
которая из сердца не убудет.
И никакой весны уже не будет.
А будут лишь чума, сума, тюрьма…

Мальчик мой! От обид, от вражды, от бессонных ночлегов,
От предательств, досады, скулящей щенячьей тоски,
от царапин колючего ветра, от грязного снега
уходи руслом белой реки, руслом белой реки.

Собирай — чем быстрее, тем лучше — поклажу в салазки —
свертки, сумки, котомки, пакеты, кульки и мешки,
теплый шарф, документы, лекарства и детские сказки —
уходи с этой черной земли руслом белой реки.

Эти тусклые сумерки не обещают рассвета.
Только птицы за окнами темным вороньим чутьем
видят солнце за дымкою пепельно-серого цвета
и всё кашляют нам, что закончится это битьем.

Мальчик! Если невмочь, если сводит утробу от страха,
если всё не по-божески и даже не по-людски,
от вранья если душно и липнет к хребтине рубаха —
уходи руслом белой реки, руслом белой реки.

Этот город пустых площадей с перспективою рваной
непригоден для жизни, надежде любой вопреки.
Как по крошкам — по снежной известке — зализывать раны
уходи с этой черной земли руслом белой реки.

Уходи, убегай, исчезай в млечном вьюжном просторе.
Мальчик мой! Лишь бы только успеть! Лишь бы только живьем!..
А река — если долго идти — приведет тебя к морю.
А у моря — поверь мне — уж как-нибудь да проживем!