Кончен разговор.
Вынесли во двор
елку.
Петербург. Зима.
От хвои в домах
колко.
Снег в окно летит
серым конфетти,
горстью.
Ночью со стола
доедят салат
гости.

В Ялте — дождь…
Так что же нас так тянет в эту даль,
где в январе уже цветет миндаль
и парк в дрожащих каплях тает.
В Ялте — дождь…
Над пирсом чаек сиротливый плач.
Фотограф кутается в мокрый плащ,
убытки зимние считая.

Между гор вдали
горсточка земли
в блюдце.
Там, сойдя с ума,
о причал шторма
бьются.
У театра лишь
мокнущих афиш
клочья.
Сквозь дождя вуаль
мокрых звезд хрусталь
ночью.

В Ялте — дождь…
В кафе на пляже нынче ни души.
В беседке вспоминают алкаши
свои курортные романы.
В Ялте — дождь…
И в санаториях с утра кино.
Аттракционы спят дождливым сном.
Еще им просыпаться рано.

Утро сон прервет.
Дворник мерзлый лед
крошит.
Желтых фонарей
свет к ногам дверей
брошен.
А в глазах рябит —
прутья и рябин
грозди.
Снег в окно летит
серым конфетти,
горстью…

2002

Этим вечером над темно-синей аллеей
половинку луны кто-то к небу приклеил.
И никто в этом мире точно не угадает,
что с луною — растет или же убывает?

Половинка любви нам с тобою досталась.
Половинка — любовь, половинка — усталость.
Половинка — любовь, половинка — привычка.
Ты сидишь за столом. Молча чиркаешь спички.

Ты сидишь за столом. Невпопад отвечаешь.
В чашке стынет глоток недопитого чая.
И никто в этом мире точно не угадает,
что с любовью — растет или же убывает?

До стекла мокрой кистью дотронулся дождик,
словно очень наивный и грустный художник.
Он гордится своей немудреной картинкой —
половинка любви под луны половинкой…

2002

Ты склеила солдатика бумажного
В февральские сырые вечера.
Солдатик этот с выправкой отважною —
Ты знаешь толк в усах и киверах.

Он на меня похож немного, капельку,
Чуть больше, чем на остальных ребят.
В руках сжимает тоненькую сабельку,
Чтоб, если нужно, защищать тебя.

Ты и сама тогда еще не верила,
Что августовским вечером уйдешь,
Что грубого солдатика из дерева
Бумажному когда-то предпочтешь.

И что он сделать мог, наивный, слабенький,
Хоть рвался из своих бумажных сил?
Махал своею тоненькою сабелькой
И что-то тихим голосом просил…

Так и живет со мною… Жить-то где ж ему?
Хоть не вернуть тебя уже назад,
В руках сжимает сабельку по-прежнему.
Но погрустнели капельку глаза.

И пусть пока дела его неважные,
Он за тебя готов и жизнь отдать!
…Коль разорвать солдатика бумажного —
На нем стихи ведь можно написать.

Он просто устал. Он уснул на скамейке
В последние дни уходящего лета.
А дождь был настолько и теплым, и мелким —
Что не потревожил касаньем Поэта.

Парк осени ждал, словно важную гостью.
К приходу ее так нарядно алели
Боярышника — солнцем полные — грозди.
Бродил листопад по пустынной аллее.

Он просто устал. Он уснул на скамейке —
Под тенью ресниц спрятал белое небо.
В пруду местных уток смешная семейка
В полет не спешила от легкого хлеба.

Он просто устал — и неровные строчки
На время дрожать на листке перестали.
А ветер дыханьем все буквы, все точки,
Гуляя по парку, листает, листает…

На смех детский был сон Поэта похожий.
И, если тихонько подсмотрит украдкой,
То сможет узнать любопытный прохожий —
О чем перед сном написал он в тетрадке.

На этих страничках — и слезы, и вишни,
Дожди и прохлада остывшего чая.
Он просто устал. И — быть может — Всевышний
Под музыку лютни Поэта качает.

И девочка с красками в цвете и свете
Рисует все то, что заметила мельком:
Боярышник, уток, прохожего, ветер…
И в центре картинки — Поэт на скамейке.

Он спит. И настолько пронзительно это,
Настолько красиво — во сне не приснится!
…А завтра об этом напишут в газетах
И место укажут, где можно проститься.

Дачки, качели, тропинки, калитки и мячики…
Милый, курортный, смешной, обаятельный быт.
Помнишь из детства любовь близорукого мальчика?
Он тоже помнил тебя… Да недавно убит.

Мальчика в памяти вряд ли приметы отыщутся.
Разве что — рыжий. В глазах от веснушек рябит.
Самый обычный, пожалуй… Кругом таких — тысячи.
Только вот наш на войне по-дурацки убит.

В пачках промасленных сахарный привкус печения
взрослыми нами за годы забыт уж давно.
Смерть нам казалась тогда разве что приключением.
И не взаправдашним, а из лихого кино.

Кадры на пленках затерты от времени дочиста.
Но не забыто ничто и никто не забыт.
Этим киношным героям все отданы почести.
А вот наш рыжий и вправду недавно убит.

Вряд ли ты вспомнишь, как дни напролет одуванчики
он заплетал для тебя в неуклюжий венок.
Мама просила того близорукого мальчика:
«К ночи хотя бы домой возвращайся, сынок…»

Где-то за пылью границ его рыжие волосы
ржавой от крови водой омывает ручей.
Он не придет. Не услышит он матери голоса
тысячи тысяч безумных и черных ночей…

Дачки, качели, тропинки, калитки и мячики…
Милый, курортный, смешной, обаятельный быт.
Помнишь из детства любовь близорукого мальчика?
Он тоже помнил тебя… Да недавно убит.

Дачный окончен сезон. И прозрачные лужицы
дождь оставляет в ладонях остывших дорог.
И над поселком пустым одиноко так кружится
этот наивный и капельку рыжий вальсок…

И над страною пустой всё отчаянно кружится
этот наивный и капельку рыжий вальсок…

2002

Девочка в погоне за летом
крутит пояса часовые.
И на самолеты билеты,
словно пестрой жизни дневник.
Улыбаются стюардессы,
получив свои чаевые.
А она ждет нового рейса,
словно копит теплые дни.

Девочке не нравится слякоть.
Девочку пугают морозы.
В непогоду хочется плакать
без причины и от души.
Снова улетает куда-то,
где не так жестоки прогнозы.
Вновь сквозь туч дождливую вату
девочка за летом спешит.

Мелькают дни, недели, месяцы, года.
Меняет континенты, страны, города.
Из вечной суеты колючих снежных вьюг —
туда, где юг — туда, где юг — туда, где юг…

Девочка за летом летает.
Платья мнутся в сумках дорожных.
И с трудом она вспоминает,
кто вчера оплачивал счет.
Только реже стало казаться,
что поспеть за летом возможно.
Но себе не просто признаться,
что чего-то недостает.

Мелькают дни, недели, месяцы, года.
Меняет континенты, страны, города.
Из вечной суеты колючих снежных вьюг —
туда, где юг — туда, где юг — туда, где юг…

Иногда ей кажется — где-то,
где бывает солнце не часто,
мальчик, не гася в окнах света,
в городке заснеженном ждет.
Иногда ей кажется — это
место, где найдет она счастье.
Только вновь за призрачным летом
унесет ее самолет.

И опять мелькнет вереница
пестрых дней. И странно немножко —
как на снимке, смазаны лица
тех, кто рядом… Что ж — не беда!
Время на часах снежных тает.
Мальчик свет не гасит в окошке.
Самолеты не прилетают
в городок его никогда.

2001

Из моды вышедший платок.
Колючий воротник.
В потоке выцветших пальто
несет тебя час пик.
Темно, хотя нет еще пяти.
Неярок улиц свет.
Вот только некуда идти
тебе в семнадцать лет.

Унылых новостроек ряд
на дальнем рубеже.
Но дверь тебе не отворят.
Ты — взрослая уже.
Там мать с сожителем своим
успеть пожить спешат.
И так им тесно там двоим.
Просили — не мешать.

Переночуешь у подруг.
А там — как не крути! —
опять закрутит жуткий круг.
И — некуда идти.
А люди дворы снуют.
И как-то невзначай
ты смотришь в окна. Там — уют.
Там — закипает чай.

Неоновых реклам огни.
Огни машин чужих.
И, как дожди, проходят дни,
не складываясь в жизнь.
Темно, хоть нет еще пяти.
Вдруг голос за спиной:
«Тебе ведь некуда идти.
Так стань моей женой!»

Он над тобой раскроет зонт —
безусый лейтенант.
Квартирка. Служба. Гарнизон.
Бетонная стена.
Китайский пестрый календарь
за позапрошлый год.
И вновь дожди ведут годам
свой беспощадный счет.

В коротких и глухих ночах
нежна притворно ты.
Но в душу заползает страх
какой-то пустоты.
На окнах красками дождя
пейзаж рисует ночь.
Ты, так любви и не найдя,
родишь однажды дочь.

И всё. Бумажным конфетти
сквозь пальцы — горстка лет.
И вроде есть куда идти…
Да силы больше нет.
Нелепо, видимо, спешить
на жизни карнавал.
Латает пустоту души
дурацкий сериал.

И заглушат колокола
боль первую утрат.
И ты разлюбишь зеркала
за правду по утрам.
И выцвел календарь давно
на кухонной стене.
Твой дождь стучит в мое окно.
Ты спишь. Не спится мне.

2002

Кто — в поход, а кто — на грядки…
У меня же — просто жуть!
Сам с собой играю в прятки.
Сам себя не нахожу.
Так проходят три недели.
Так три месяца пройдут.
Неужели в самом деле
Сам себя я не найду.

Помню в песенке поется,
что дождется — тот, кто ждет,
что кто хочет — тот добьется,
что кто ищет — тот найдет.
Знаю — будет всё в порядке!
Раз, два, три, четыре, пять…
Сам с собой играю в прятки.
Сам себя иду искать!

Я расклеил объявленья —
там, где можно и нельзя.
Обещал вознагражденье —
и знакомым, и друзьям.
Что-то не клюют на взятки…
Целый год с ума схожу —
сам с собой играю в прятки,
сам себя не нахожу…

Теплый дождик травку мочит,
Сушит травку ветерок.
Если как-нибудь захочешь
отыскать меня, дружок —
ты подруг своих не слушай,
ты со мной не пропадешь!
Я смогу быть самым лучшим,
если ты меня найдешь.

Отыщи меня ты взглядом.
Угадай мой силуэт.
Я хожу с тобою рядом.
Я скажу тебе: Привет!
Убежим мы без оглядки —
это ты уж мне поверь —
в мир, где не играют в прятки,так как нету там потерь.

Доносится в окно плеск уличного гама.
И солнце по щеке щекотится лучом.
Он не идет гулять. Зубрит он вечно гаммы.
Он твердо стать решил великим трубачом.

Ему тринадцать лет. Пока пассажи грубы.
Но, видимо, уже всё решено в судьбе.
От меди мундштука его синеют губы,
трещит башка — но он играет на трубе.

Всё еще придет. Ты еще пока, вроде, не седой.
До-ре-ми-фа-соль. Ля-си-до-ре-ми. Фа-соль-ля-си-до.

Прошло пятнадцать лет. Он жизнью не обласкан.
Но трудно угадать, что ждет его в конце.
На старом пиджаке лоснится гладкий лацкан.
Но в среду — есть концерт. Пусть в ЖЭКе — но концерт.

А через месяц-два — гастроли в город Глазов.
В купе плацкартном он вновь повторит себе:
«Нелепо полагать, что всё бывает сразу…»
А потому опять играет на трубе.

Всё еще придет. Ты еще пока, вроде, не седой.
До-ре-ми-фа-соль. Ля-си-до-ре-ми. Фа-соль-ля-си-до.

Да, жизнь — как нотный стан. Но всё труднее верить,
что сможет отпереть скрипичным он ключом
все встреченные им, все запертые двери —
И всё труднее быть великим трубачом.

Года слетают с губ. Ему уже за сорок.
И дочери его уже пятнадцать лет.
Безденежье. С женой на этой почве ссоры.
У дочки в куртке — пачка мятых сигарет.

Еще пять лет. И вот — нежданная удача.
Игра — пусть без афиш — но по три раза в день.
Под музыку его все безутешно плачут.
Не гоже в тишине нам хоронить людей.

Случается, зимой послать всё хочет к черту.
Дыхание трубы в тиски берет мороз.
Он заливает спирт ей в медную аорту.
И вновь звучит Шопен. И не сдержать нам слез…

Доносится в окно плеск уличного гама.
И солнце по щеке щекотится лучом.
Ему тринадцать лет. Зубрит он вечно гаммы.
Он твердо стать решил великим трубачом.

Стоит он у дверей своих консерваторий.
Он знает, что уже всё решено в судьбе.
Ему и дела нет до всяких там историй.
Он будет счастлив. Он — играет на трубе.

Всё еще придет. Ты еще пока, вроде, не седой.
До-ре-ми-фа-соль. Ля-си-до-ре-ми. Фа-соль-ля-си-до.

Доктор Неймарк Борис Аронович
в Ленинграде детей лечил.
Он входил в дома посторонние,
если в доме нужны врачи.
Он в прихожей ботинки скидывал,
в ванной тщательно руки мыл.
Он судьбе ничьей не завидовал.
В общем, как умел — так и жил.

Мокрый ветер насквозь пронизывал
каждодневный его маршрут.
Доктор Неймарк ходил по вызовам
и лечил детей от простуд.
И казался больным наградою
близорукий дрожащий взгляд.
Он судьбы себе не выгадывал.
Доктор Неймарк лечил ребят.

Вечерами за площадь Мужества
доктор ехал к себе домой.
Заводил он негромко музыку.
А ненастной седой зимой
он врачебным неясным почерком
на листочках стихи писал.
И гордился красивой дочерью.
И судьбы другой не искал.

У судьбы хлесткий звук пощечины.
Доктор дом свой не узнавал.
На подъезде как кровоточины
кто-то свастику рисовал.
Шалость, мелочь, пустяк, безделица.
Детской глупости ржавый знак.
Но на завтрашний день надеяться
доктор Неймарк не мог никак.

Не еврейского счастья поиски
заставляли сорваться прочь.
Просто снились колеса поезда,
просто страшно было за дочь.
Ну, а дальше — прощанье с близкими,
униженья, продажа книг…
Он судьбы себе не выискивал.
И к судьбе другой не привык.

Доктор Неймарк Борис Аронович
незаметно смог умереть.
И в Америке похоронен он.
Я не знаю, что дальше петь…

2002

Когда-нибудь к какой-то пристани
причалит катерок мой маленький.
Мне вслед посмотрит очень пристально
на старом пирсе старый пес.
И я в единственной гостинице
сниму игрушечную спаленку.
При виде вазочки с гостинцами
сдержать я не сумею слез.

И на ребячью аппликацию
дома в том городке похожие.
И запах приторный акации
витает в солнечных дворах.
В окошке круглом, как в скворечнике,
проходят редкие прохожие.
И спелой желтою черешнею
я буду завтракать с утра.

Я заведу себе приятелей —
седого железнодорожника
и дочку местного писателя,
которой скоро шестьдесят.
И называть местечко родиной
окажется совсем несложно мне,
хоть города, что были пройдены,
меня за это не простят.

Когда-нибудь, когда последняя
моя любовь к прекрасной девочке
вдруг отшумит дождями летними,
тогда, наверно, я умру.
В часах на циферблате стареньком
консьержка остановит стрелочки,
прикроют узенькие ставенки,
белье с постели уберут.

Уже назавтра эту комнату
займут проезжею актрисою.
Она в руках платочек комкает.
Она почти что не спала.
Отгладят дюжину ей кофточек,
чтоб удивила бенефисами…
С утра черешневую косточку
смахнет актриса со стола.

2002

Что ж… Кажется, пора
нам мыть посуды горы.
Давай уже с утра
продолжим разговоры.
И сборы, и прощанье
отложим мы на завтра…
Ну, что ты?.. Обещаю
нам царский завтрак.

Что ж… Кажется, пора…
В окне — рассвет нерезкий.
Послушай! Будь добра —
задерни занавески.
А, может, будет мудро
в сон спрятаться от света.
Оставил я на утро
две сигареты…

В часах прощанья
неуклюже и скрипя
качнулся маятник.
Почему-то у тебя
на сердце маятно.
И соленого дождя
не утереть со щек.
Я обещаю —
расставания не в счет.
Они лишь кажутся.
Всё со временем пройдет,
и всё уляжется.
Расставания — не в счет.
Мы встретимся еще.

Что ж… Правила игры
мы изменить не в силах.
Давай благодарить
судьбу за то, что было.
К тому же на ладонях
её приметы стерты.
Устал я от погони
за счастьем… К черту!

Мой ласковый дружок,мы на ночь стали старше.
И времени должок
оплачен встречей нашей.
Пока что — слава Богу! —
жизнь календарь листает.
Давай поспим немного…
Уже светает…

2001